+14 Киев
30 лет моей жизни прошли в общении с Горбачевым. В памяти личного компьютера хранятся записи о наших встречах, беседах, поездках и делах. Лежит в ящике стола и ждет своего часа подготовленный им не так давно для интервью текст с надписанным от руки по моей просьбе словом "напутствие".
Он отвратил от нас главную беду
Когда-нибудь, мне хочется верить в это, уйдут мои нынешние заботы, связанные с Россией и Украиной, с их, мягко говоря, непростыми отношениями, исправлению которых я пытаюсь в меру моих сил содействовать, и я напишу книгу. Название ей уже придумал. Она будет называться "Счастливый человек" и будет посвящена Горбачеву, не столько как политику, об этом уже очень много сказано, сколько как человеку, каким я его вижу и буду помнить всегда.
Сразу хочу предупредить всех, кто плохо к нему относится или видит в нем причину всех постигших нас бед, – так не считаю. Главную беду он от нас отвратил. И не только от нас. О ней мне как-то образно и убедительно сказал митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим (Нечаев).
На мой вопрос, есть ли в Библии прогноз, предсказание, он ответил, что предсказаний в ней нет. Затем, подумав, добавил, что одно предсказание там все-таки есть – "всем хана". Но, говоря о главной беде, имею в виду не только то, что благодаря здравому смыслу и личным качествам Горбачева, Тэтчер, Рейгана, Миттерана, Коля и Накасоне была если не снята, то отодвинута угроза ядерного армагеддона. Сегодня она вновь замаячила на политическом горизонте. Не меньшей, а может быть и большей, уже полностью заслугой Михаила Сергеевича было то, что, желая этого или нет, он помог России, Украине и еще 13 странам выйти с минимальными на тот момент потерями из великой российской революции, так и не ставшей всемирной, как обещали, но угрожавшей стать перманентной.
То, что они все потеряли потом на выбранном пути все, нельзя ставить ему в вину. Когда в 1996 году мы обсуждали с Михаилом Сергеевичем его решение принять участие в выборах президента России и его предложение возглавить предвыборный штаб, я спросил, зачем это ему нужно. Меня буквально сразила искренность ответа: хочется общения с людьми. Чтобы сказать им, что не снимает с себя ответственности за все, случившееся до декабря 1991-го. Но в том, что произошло потом, он участия не принимал и ответственности за это нести не может. Все или почти все, что делалось потом, делалось вопреки тому, что он предлагал и пытался сделать. Он хочет воспользоваться предвыборной кампанией, чтобы получить доступ к российским СМИ и рассказать людям об этом. Я прекрасно понимал, как невелики будут наши шансы победить "сладкую парочку" – Ельцин vs Зюганов. Но от предложения возобновить общение после шестилетнего перерыва в тех условиях, в которых он тогда находился, и принять участие в его предвыборной кампании – отказаться я не мог. Если я отказался бы, то, наверное, просто перестал бы себя уважать.
И еще об одном, по-видимому, должен предупредить. Не могу быть объективным в отношении к этому человеку. Все годы моей московской жизни я был, если можно так выразиться, человеком из его "команды". Однажды на очень непростом для меня жизненном рубеже, когда я решил, что все, что мог сделать в комсомоле, уже сделал и большего сделать не смогу, я пришел к Яковлеву, с которым меня связывали добрые отношения, посоветоваться, как мне быть. Он произнес фразу, которой я тогда не придал значения, но которая предопределила мою последующую жизнь, политическую во всяком случае. "Он тебя не отпустит", – сказал Александр Николаевич. Тем не менее тогда я ушел, но шесть лет спустя, когда Михаил Сергеевич позвал меня, моя жизнь во второй раз круто изменилась.
Как формировалось мое отношение к Горбачеву
Наверное, в кратком очерке, приуроченном к юбилею, было бы не совсем уместно пытаться описать мои отношения с юбиляром, да и вряд ли кому-то, кроме меня самого, это интересно. Ограничусь несколькими эпизодами, которые во многом сформировали мое отношение к Горбачеву и, возможно, его отношение ко мне. Эпизодами, которые могут добавить несколько штрихов к его коллективному портрету на фоне времени.
Эпизод первый. Моя встреча с Горбачевым случилась в 1984 году. Комсомол отмечал 60-летие присвоения ему имени Ленина. По этому случаю в Колонном зале Дома союзов в Москве было проведено торжественное собрание. Отпраздновать с комсомольцами пришли секретарь ЦК КПСС Горбачев и первый секретарь Московского горкома КПСС Гришин.
Мероприятие, как водится, было долгим и скучным. Я был в зале и наблюдал за президиумом. Гришин просидел все собрание, как монумент. Ни одной эмоции на лице, ни одной заметной реакции на происходящее. С другого края стола президиума сидел Горбачев. Его поведение разительно отличалось. Он живо реагировал на все происходившее. Провожал глазами комсомолок, обращался с вопросами к сидевшим рядом с ним комсомольцам, реагируя на то или иное выступление. Он не выступал, насколько я помню. Но этого и не требовалось. Он все сказал своим поведением. На фоне прочно утвердившейся мертвечины официоза да еще в условиях "междуцарствования" оно выглядело одновременно вызывающим и обнадеживающим. Так что первые "смотрины" будущего генерального секретаря ЦК КПСС, во всяком случае для меня, состоялись именно тогда.
Эпизод второй. В следующий раз Горбачев удивил меня и не только, я полагаю, в декабре 1985 года. Тогда я еще работал в Киеве и, открыв как-то утром свежий номер "Правды", прочел, что генеральный секретарь ЦК КПСС принял участников проведенного Айтматовым Иссык-Кульского форума. Ничем не примечательное краткое информационное сообщение нанесло сокрушительный удар по моему тогдашнему мировоззрению. Я был убежден в неизбежности и необходимости классовой борьбы, в том, что это борьба за справедливость. И вдруг "вождь", лидер партии говорит о том, что есть нечто более важное – общечеловеческие ценности, которые выше любых других.
Помню, что внутри меня все восставало против этого. Мое воспитание, все, что знал и во что верил, было поставлено под сомнение. Не знаю, где, когда и как засомневался сам Горбачев, но для меня и, уверен, не только для меня наступало время переоценки, переосмысления того, как мы живем и во что верим.
Эпизод третий. Весна 1988 года. Только что состоялись выборы народных депутатов СССР. Форма выборов была довольно сложной, многоступенчатой, но это были уже выборы. Много местных партийных начальников, живших в уверенности, что депутатский мандат – лишь приложение к месту в партийной иерархии, его не получили. Для них это был шок. Горбачев не часто звонил мне – тогда первому секретарю ЦК ВЛКСМ.
Хотя телефон прямой связи стоял у меня на столе, я им практически не пользовался. Той весной он как-то зазвонил. Я поднял трубку и услышал знакомый голос генсека. Не могу дословно воспроизвести тот наш с ним короткий разговор, но смысл могу передать довольно точно. Он спросил, что я думаю о прошедших выборах. Я сказал, что оцениваю сам факт их проведения высоко. Для молодых людей, с которыми работаю, это было, возможно, первым зримым подтверждением серьезности наших намерений изменить нашу и их жизнь, расширить степени свободы, открыть новые возможности. Он спросил меня, действительно ли я так думаю. Я подтвердил, и тогда он пригласил меня на заседание политбюро ЦК КПСС, на котором этот вопрос должен был обсуждаться. Чувствовалось, что он опасается этого разговора и нуждается в поддержке.
На заседании, состоявшемся через несколько дней, разговор действительно зашел о том, что выборы стали поражением партии. Уже не помню, кто именно говорил это, но, по-моему, те, кто к своему большому удивлению депутатом не стал. Возможно, именно из-за очевидной двусмысленности такой позиции она не нашла отклика у большинства участников. Михаил Сергеевич успокоился, обрел привычную для него уверенность и в конце заседания предложил послушать, "что обо всем этом думают комсомольцы".
Выступление на таком политическом уровне даже для первого секретаря ЦК ВЛКСМ было делом не частым и, разумеется, волнующим. Наверное, "ветер перемен" уже кружил мне голову. Сказав то же, что я говорил накануне Михаилу Сергеевичу по телефону, добавил, что недавно в Праге встречался с товарищем Гусаком и он сказал мне кое-что, имеющее отношение к сегодняшнему разговору. Окончательно успокоившийся, как мне показалось, Горбачев с некоторой иронией спросил, что такого интересного мне сказал товарищ Гусак. Я ответил, что товарищ Гусак на мой вопрос, не обидно ли ему, живой легенде чехословацкой политики, что уже не ему, а Якишу принадлежит "первая скрипка", сказал, что нет большей глупости для политика, чем обижаться на "собственный народ".
Он остался человеком
Четвертый эпизод. Германия 1999 года. Узнав о тяжелой болезни Раисы Максимовны, я решил поехать в Мюнстер, где с ней находился Михаил Сергеевич, чтобы поддержать его. Уже не помню всех обстоятельств той поездки, но одно врезалось мне в память. Кто-то из врачей попросил меня сказать Михаилу Сергеевичу, чтобы он хотя бы ненадолго выходил из палаты жены, позволяя врачам и медицинскому персоналу делать их работу. В этой связи мне припоминается рассказ Михаила Сергеевича о том, как он и Раиса Максимовна приняли, может быть, самое важное "политическое" решение в их жизни.
У них была многолетняя привычка долго гулять вдвоем по вечерам и обсуждать прошедший день и какие-то вопросы, которые их занимали. Вечером в день избрания генеральным секретарем во время такой прогулки они обсуждали, как им себя вести теперь, когда они у всех на виду. Не без оснований беспокоились, как будут восприняты их отношения. Решение, которое они тогда приняли, действительно, на мой взгляд, было самым важным и для них, и для нас: ничего не менять в своем поведении, оставаться такими, какими они есть.
Пятый эпизод. Март 2011 года, канун 80-летия Михаила Сергеевича. Дело было в комнате для совещаний прямо напротив его рабочего кабинета на четвертом этаже здания "Горбачев-Фонда", что на Ленинградском проспекте в Москве. Он, как всегда, сел в кресло в торце стола. Отхлебнув принесенный нам чай, о чем-то задумался.
В последнее время он часто "выпадал" из наших бесед и даже вообще из реальности. Нужно было привлечь его внимание, вытащить откуда-то, куда он постоянно мысленно уходил. Я что-то сказал. Он не ответил, но возвратился и как-то мягко, но пристально посмотрел на меня. Отодвинул пустую чашку и заговорил: "Ты знаешь, Виктор, а я ведь счастливый человек".
Несколько обескураженный неожиданным для меня поворотом разговора я не нашел ничего лучшего, как ответить ему, что последние 20 лет я только и делал, что убеждал его в том, что он счастливый человек. "Да, ты прав, – сказал он. – Я действительно счастливый человек. Посуди сам, деревенский мальчишка, не закончивший учебу в школе из-за войны, поступил в Московский университет. Окончил его и встретил настоящую любовь. У меня прекрасная дочь, две замечательные внучки и вот уже и правнучка – Александра. Я очень многого добился в жизни. Там на вершине власти имел возможность делать то, что считал правильным и необходимым людям и моей стране. Я не был совсем свободен в своих действиях. Никто не бывает совершенно свободен в своих действиях, какой бы пост он ни занимал. Но степени моей свободы были большими, чем даже, например, у Сталина. И для этого мне никого не нужно было убивать. Далеко не все мне удалось осуществить из того, что я хотел и, наверное, мог сделать. Но кое-что важное мне все-таки удалось. Те люди, которые понимают это, и в моей стране, и в мире хорошо ко мне относятся. У меня много друзей. Их стало, конечно, меньше, чем тогда, когда от меня многое зависело, но те, что остались, – настоящие. Да, я, несомненно, счастливый человек".
Не помню, о чем мы говорили потом, но после его слов все, что я хотел ему сказать и что, наверное, говорил, не имело уже почти никакого значения. Значение имело только пришедшее наконец осознание прожитого им и мной рядом с ним за эти долгие-долгие 25 лет с того памятного июльского дня 1986 года, когда я вошел в его кабинет на Старой площади:
– Ты согласен стать первым секретарем?
– Если я здесь, Михаил Сергеевич, значит, согласен.
Если я мог бы тогда знать, что ждет впереди меня, его, страну, которой он тогда управлял, этот человек, сидящий напротив меня в большом сером доме на Старой площади в Москве, в котором, как мне тогда казалось, сосредоточена была вся власть мира и для которого не было ничего невозможного. Если я только знал бы! Впрочем, даже если и знал бы, ничего не изменилось бы. Все правильно. Теперь я хорошо знаю, что мы свободны в рамках, строго очерченных личными и посторонними по отношению к нам обстоятельствами, в границах необходимого и неизбежного. Мы можем придать ему несколько индивидуальных черт, оттенков. Отдельные люди, как, например, этот человек, сидевший со мной в комнате с длинным столом и рядом пустых кресел, могут сказать, что они свободны и счастливы. Почему он так сказал?
Шестой эпизод, последний. Город Гронинген в Нидерландах 12 декабря 2003 года. Голландские социал-демократы пригласили Горбачева как лидера недавно созданной Социал-демократической партии России на очередной съезд. То, как делегаты съезда реагировали на его появление в зале съезда, описать трудно. Съезд на час превратился в шумное и, как мне показалось, совершенно искреннее чествование русского гостя. Горбачев выступил и уехал по своим делам, молодая сотрудница аппарата нашей партии Доценко из Брянска, пораженная такой реакцией голландцев, за ужином в гостинице спросила меня: "Виктор Иванович, как же так, посмотрите, как к Михаилу Сергеевичу относятся голландцы и как относятся у нас в России?!" Я не нашел ничего лучшего, как ответить: "Вот потому они – голландцы, а мы – россияне".
Послесловие. О Горбачеве можно спорить до хрипоты. У каждого из спорщиков будет своя система доказательств и убедительные свидетельства, и аргументы. Но есть одно, что не может быть оспорено, – степени свободы благодаря ему расширились. Что произошло потом, мы уже хорошо знаем. Нам это, мягко говоря, не нравится. Но мы не можем видеть и не видим, что могло бы произойти, если бы не Горбачев. В том, что касается нашего настоящего, нам нужно честно ответить лишь на один вопрос – в чем причина этого? В том, что пришла свобода, или в том, как мы все сообща ею распорядились, в том, что мы ее опять потеряли?
О Горбачеве нужно судить не только, а может быть, и не столько по тому, что он сделал. Срок, отведенный ему, был ничтожно малым по сравнению с масштабом задач, которые перед ним и нами встали. Судить о нем нужно также, а может быть, и в первую очередь по тому, чего он не сделал, обладая колоссальной властью и возможностями. Он не стал "царем" или богачом, не держался за власть, не настроил себе дворцов, не рассадил детей и внуков на синекуры, не отказался от своей любви… Он остался человеком.
Я ощущаю острую потребность вспомнить все мои встречи с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, все наши разговоры. Мне это показалось важным. Мне захотелось попробовать написать его портрет – такой, каким я его видел. Возможно, если Бог даст силы и время, я напишу эту книгу. Она будет называться "Счастливый человек".
Источник: "ГОРДОН"
