+19 Киев
В один из последних мартовских дней я зашел в книжный магазин на Большой Васильковской и купил толстую книгу из серии ЖЗЛ, посвященную жизни и творчеству Евгения Евтушенко.
На следующий день появилось сообщение, что Евгений Александрович умер. И все поверили. И стали бурно обсуждать это событие. А я не поверил. И никогда не поверю, потому что лично для меня такие поэты, как Евтушенко, причислены к лику бессмертных. У таких поэтов не бывает могил, их нельзя, как талант, зарыть в землю.
И даже если когда-нибудь я встречу Евтушенко на том свете, я буду уверен, что он здесь временно в очередной творческой командировке. Или прилетел повидаться с Пастернаком, Вознесенским, Окуджавой и Ахмадулиной. Все они собратья по перу, друзья и соперники тоже по-своему бессмертны, поскольку никогда не погаснет свеча на столе, зажженная Борисом Леонидовичем, и никогда не перестанет гулять по Москве одухотворенный Беллой сероглазый дождь, и последний полночный троллейбус Булата всегда будет кружить, подбирая одиноких людей, и аэропорт Вознесенского всегда будет реальнее Внуково, Борисполя и Орли.
Жил как хотел, где хотел и с кем хотел
Я имел счастье много лет знать Евгения Александровича лично и могу засвидетельствовать, что он действительно был больше, чем поэт. И даже больше, чем Россия. Большую и лучшую часть своей жизни в стране железного Феликса и железного занавеса Евтушенко жил, пользуясь безвизовым режимом. Жил как хотел, где хотел и с кем хотел. Всех и все любил.
По жизнелюбию и любвеобильности превзошел даже Пушкина. Любил и воспел станцию Зима, любил и воспел Париж, любил и воспел Америку, Кубу, Африку, Иисуса Христа, Кеннеди, Мартина Лютера Кинга и никому не известную Нюшку, и диспетчера света Изю Кратера. Поставил поэтический памятник Бабьему Яру и Братской ГЭС, Казанскому университету и собственной маме, воспетой в поэме "Мама и электронная бомба".
Был высоким, долговязым, похожим на вечно юного Дон Кихота, оседлавшего не Росинанта и даже не Пегаса, а весь шар земной. Главное, был первым русским поэтом, ставшим поэтом всемирным, переведенным на все мыслимые и немыслимые языки. Как Дон Кихот, сражался с ветряными мельницами и, как Геракл, – с чудовищами. Был наивен, как и многие из нас, верил в социализм с человеческим лицом, в Кастро и в Че, в революцию, ненавидел Сталина и его наследников. И главное, был не только Человеком Слова, то есть истинным Поэтом, но и Человеком Поступка.
В 1968 году направил письмо Брежневу, протестуя против советских танков в Праге. Потом заявил открытый протест и по поводу выдворения Солженицына, и по поводу войны в Афганистане. И против войны в Чечне. Недаром ему Пазолини предлагал сыграть Христа. Пазолини – впрочем, как и Рязанов, – понимал, что Евтушенко больше, чем поэт – он великий актер, а Христос был великим поэтом.
Лучше Евтушенко стихи не читал никто. Я имею в виду заразительность его чтения. Аудиторию он завораживает своим голосом, своей интонацией. Много и часто говорили и писали о самовлюбленности Евгения Александровича. Да, было, чего греха таить, но его самовлюбленность в тысячи раз меньше, чем его же влюбленность во всех женщин, во все языки и наречия, во все страны и города, во все человечество. И это было не игрой, а внутренней потребностью, любовной наркоманией. И как критики ни лечили его от этой болезни, он, слава богу, так и не излечился.
Не обижайся, старик, но я в 15 писал лучше
Я познакомился с великим всемирным поэтом в Киеве в далеком 1961 году, когда он приехал в Киев и выступал в Октябрьском дворце. После его выступления я проник за кулисы и дал Евгению Александровичу школьную тетрадь с ученическими стихами. Учился я тогда в 9-м классе. Евгений Александрович взял тетрадь и назначил мне на следующий день встречу в гостинице "Украина". Волнуясь, я пришел к нему в номер, где меня встретила его красивая жена Галя. Потом появился и сам поэт и долго разбирал мои опусы, очень точно указывая на ошибки, на красивости. И в то же время сказал, что ему нравятся мои стихи:
В бой!
В бой – спокойнее.
Покой?
Покой – покойникам.
Спросил, в каком вузе я учусь. Я сказал, что в 9-м классе. "Галя! – крикнул Евтушенко. – Мы ошиблись. Мы, читая его стихи, думали, что ему лет 20, а ему всего 16". – "15", – покраснев, поправил я. Евтушенко увидел, что я смущаюсь, и обнял меня: "15! Для пятнадцати неплохо...". Потом с веселой искринкой в глазах искоса глянул на меня и сказал: "Не обижайся, старик, но я в 15 писал лучше" – и попросил меня рассказать о себе. После чего дал московский телефон. "Будешь в Москве – звони и приходи. Думаю, из тебя выйдет толк: только запомни: пиши о том, на чем спотыкаешься, о том, что болит, не придумывай того, чего нет. Поэзия – везде и во всем, нужно только глаз и слух воспитать".
В течение жизни я много раз встречался с Евтушенко в Москве, в Киеве, в Юрмале, часто звонил и советовался с ним по телефону. Он стал моим Учителем не только в школе поэзии. Я учился у него гражданскому мужеству, той откровенности и искренности, на которую способны лишь великие поэты.
Юрий Рыбчинский и Евгений Евтушенко в Киеве, 2000-е. Фото из личного архива Юрия Рыбчинского
Помню, в один из приездов Евгения Александровича в Киев, после его триумфального концерта, мы ужинали у меня дома на Шота Руставели. Компанию нам составили Виталий Коротич, Дима Гордон и Эдуард Ханок. Болтали обо всем: о поэзии, о политике, о женщинах, травили анекдоты. Потом я провожал Евтушенко в гостиницу. По дороге он меня расспрашивал о том, каких поэтов я люблю. Я назвал Федерико Гарсиа Лорку, Превера, Пастернака, Цветаеву и Мандельштама, а также Дмитрия Кедрина. Кедрину Евтушенко удивился и спросил: "А Заболоцкий?". – "И Заболоцкого – тоже люблю. И Есенина... Да разве всех назовешь?".
Евгений Александрович остановился и спросил: "Юра, ты Бродского забыл". – "Нет, не забыл. Просто он не мой поэт". – "Гениально сказано! – засмеялся Евтушенко. – В первый раз слышу, что кто-то называет Бродского не своим поэтом!". – "Извините, но я имел в виду не совсем мой поэт". – "Не извиняйся, старик, слово – не воробей, ты лучше скажи, а кого ты считаешь лучшим русским поэтом ХХ века?". Это был вопрос на засыпку, кого бы я ни назвал в эту минуту: Пастернака, Блока или Вознесенского, – я невольно бы обидел своего кумира. И я ответил так: "Евгений Александрович, я учился говорить правду у вас. Кто лучший русский поэт ХХ века, я не знаю, я не Сталин, чтобы назначать кого-то самым лучшим, как это случилось с Маяковским, но я вам могу сказать, кто мой самый любимый русский поэт ХХ века, надеюсь, вы не обидитесь. Это вы!".
Я не врал, не лукавил и был рад увидеть такие счастливые голубые глаза Евтушенко, словно я вручил ему долгожданную Нобелевскую премию. Из всех моих песен он больше всего любил "Белую ворону" в исполнении Валерия Леонтьева и "Свободу" в исполнении Тамары Гвердцители. И не случайно, наверное, Евтушенко, при всей зависимости от жен, друзей, редакторов, цензоров, был, пожалуй, самым свободным поэтом не только в нашей стране, но и в мире.
Свободно говорил то, что думал, свободно любил, свободно шагал по земному шару, свободно обличал тех, кто наверху.
Вам, кто юлит,
Усердствуя,
И врет на собраньях
Всласть,
Не важно, что
Власть – советская,
А важно вам то,
Что – власть.
В 1991 году впервые благодаря инициативе первого президента независимой Украины Леонида Кравчука решено было на международном уровне отметить трагическую годовщину массовых расстрелов в Бабьем Яру. Меня ввели в комиссию по подготовке. Я внес предложение пригласить Евтушенко, американского актера, который сыграл главную роль в "Скрипаче на крыше", израильского актера и Богдана Ступку, чтобы на четырех языках в Бабьем Яру прозвучало великое стихотворение, стихотворение-поступок "Бабий Яр". Со мной согласились, и я перевел тогда на украинский для Ступки это стихотворение. А на заключительном концерте звучала гениальная оратория Шостаковича на эти стихи Евгения Александровича.
Кончилась эпоха социализма с человеческим лицом, пришла эпоха капитализма с нечеловеческими мордами
Последний раз я видел Евтушенко в Юрмале на "Новой волне", в рамках которой состоялся авторский концерт Евгения Александровича. Концерт был прекрасный и ужасный одновременно. Прекрасный, потому что звучали в авторском неповторимом исполнении стихи Евтушенко. Ужасным, потому что в зале сидел на 80 процентов сытый московский бомонд, нувориши, воры в законе, женщины в бриллиантах... Более антипоэтической публики я не видел никогда.
С эстрады "Дзинтари" Евтушенко читал стихи, словно метал бисер перед свиньями. Кончилась эпоха социализма с человеческим лицом, пришла эпоха капитализма с нечеловеческими мордами. А я сидел, ненавидя всю эту понтовитую шоблу, и вспоминал Политехнический, Дворец спорта в 60-70-е годы, когда в огромном зале негде было яблоку упасть и где, как лампочки, горели глаза у молодежи во время выступления Евтушенко. А Бессмертный Евгений, опьяненный своей поэзией, с упоением читал одно стихотворение за другим. Читал перед мертвой аудиторией, перед историческими трупами, чьи жизни давно находились в офшорах, а тела были татуированы той эпохой, которой не нужна поэзия, не нужна музыка, эпохой мертвых людей с большими деньгами.
Последний раз я разговаривал с Евтушенко по телефону. Он оказался в больнице в Санкт-Петербурге. Предстояла операция. Ноги, которыми он несколько раз обошел шар земной, требовали хирургического вмешательства. Рядом со мной тогда был Дима Гордон, и мы оба пожелали Евгению Александровичу скорейшего выздоровления. А вскоре я узнал, что Евтушенко стал инвалидом, ему ампутировали ногу. Так, перешагнув через десятилетия одной ногой, он остался в том времени, которое можно назвать не только гагаринским, но и евтушенковским.
В течение многих десятилетий власть пыталась ампутировать его душу – душу эпохи, которая началась с оттепели и с первых стихов Евтушенко и продолжилась, несмотря ни на что, до тех пор, пока культ поэзии не сменился культом доллара и евро. Эпоха, олицетворением которой был Евгений Евтушенко, окончилась, но не умерла, поскольку эпохи не умирают. Ушла, но время от времени возвращается эпоха Средневековья. Точно так же уходит и возвращается эпоха Ренессанса. Поэт-эпоха Евтушенко ушел, но я знаю, что он вернется. Дай бог, поскорее.
